АЛБАНСКАЯ ИСТОРИЯ ЗАУРБЕКА АХУШКОВА (Из третьего тома «Сборника сведений об ингушах» Берснако Газикова)
Любителей истории, всех тех, кто интересуется прошлым ингушского народа, в ближайшее, надеюсь, время порадует выход в свет второго тома «Сборника сведений об ингушах» под авторством известного краеведа и исследователя Берснако Газикова. Напомню, что первый том вышел еще в 2009 году и сразу же стал библиографической редкостью.
В новую книгу также включены интереснейшие документы, материалы, статьи и свидетельства, связанные с ингушской историей и выявленные Берснако Джабраиловичем в различных архивах, периодической печати и литературе обозримого периода. С некоторыми из них мы в свое время знакомили читателей.
Между тем, Б. Газиков продолжал систематизировать сделанные им редчайшие находки и к настоящему времени практически завершил работу уже над третьим томом своего «Сборника...» Трудно сказать, сколько времени займет его издание и не продлятся ли вновь наши ожидания на долгие годы, однако сегодня у нас появилась уникальная возможность пролистать некоторые страницы этого тома.
Обилие интереснейшей информации, содержащейся в третьем томе «Сборника...», без сомнения, впечатлит любого читателя, и из этого огромного пласта материалов пока мы выбрали то, что касается личности Заурбека Ховдиевича Ахушкова. О некоторых эпизодах поистине фантастической биографии этого человека, причем подтвержденных документально, читатели уже знают из статьи «Имя из кинематографического мейнстрима» (Сердало. №№26-27, 28.02.2016). Другие любопытные факты можно почерпнуть из книги Н.Н. Брешко-Брешковского «Албанская сирена», которую Берснако Газикову удалось обнаружить в одном из архивов нашей страны в единственном экземпляре. В этой книге, опубликованной в Белграде в 1927 году, рассказывается о том, как Заурбек Ахушков в 1925 году, по сути, организовал приход к власти второго президента Албании Ахмед-бея Мухтара Зоголли (Ахмета Зогу), ставшего позднее одним из самых колоритных европейских монархов прошлого века. В 1928 году Ахмет Зогу провозгласил себя первым королем Албании и правил страной до 1939 года.
В «Сборнике...» Берснако Газикова материал книги
Н.Н. Брешко-Брешковского, касающийся Заурбека Ахушкова, найдет более полное отражение. Мы же, с учетом газетного формата и по согласованию с автором-составителем, предлагаем вниманию читателей значительно сокращенную версию.
Н.Н. Брешко-Брешковский. Албанская сирена. Белград. 1927
10. ЗАУР-БЕК
СОБИРАЕТСЯ
ПОКАЗАТЬ ФОКУС
Дождливый, туманный вечер. Такие — не редкость в Белграде. Бессильно как-то, не давая сияния лучей, горят фонари. Это даже не горение, а так, мигание какое-то, обведенное чем-то оранжевым пополам с янтарем. Берег Дуная шевелился густою мглою, застилавшей Земун. Мост через Саву казался мостом в бесконечность. Но в тумане есть еще хоть поэзия. Это — фон для какой угодно фантастики. Но и в косом, назойливом дожде, и в липкой грязи ужасных мостовых, очень мало поэзии и очень много чего-то нудного, угнетающего. Именно в такой поздний вечер, — его с успехом можно было бы назвать ночью, — с туманом, с оранжево-янтарным миганием фонарей в белесовато-молочной дымке, с косым дождем и грязью, облепляющей обувь, от площади Славия поднимался вверх по Делиградской улице силуэт. Да, силуэт. Фигурой нельзя назвать. Фигура, — нечто телесное из трех измерений, силуэт же бестелесен, как призрак. И в самом деле, в этот вечер все чудилось призрачным.
Силуэт скользнул — силуэты не ходят, а скользят, — во дворик, типичный белградский дворик, с каменным домом и маленькими, словно игрушечными флигелями. В одном из таких флигелей светилось окно и светилась дверь, наполовину стеклянная. Силуэт постучал, вошел, и очутившись среди людей, озаренных электрической грушей, сам превратился в существо реальное и телесное. Было накурено и было выпито. Сизое облако застилало комнату. Две, три уже пустых бутылки клековача и сливовицы. Несколько возбужденных и раскрасневшихся физиономий.
— А, Заур-Бек!..
Это относилось к вошедшему. Даже в Белграде, — вот, где уж совсем не в диковинку и русские офицерские погоны, и русская офицерская форма, он был единственный. Он даже сохранил на серебряных погонах букву Ч, обозначавшую Чеченский полк Дикой дивизии. Строгая, темная черкеска, сшитая и скроенная с особенно-горским вкусом, говорила о своем, несомненно, кавказском, происхождении. Нигде, кроме Северного Кавказа, не сошьют с таким искусством, с таким свободным обхватом талии и с таким ловким переходом в нижние, «юбчатые» складки. Узенький, шириною в мизинец, поясной ремень и на нем мягкий револьверный чехольчик, не кобура, а именно чехольчик. От промокшей черкески шел пар.
Каким чудом держалась папаха на самом затылке, — это был секрет носившего ее. Дабы этот секрет постичь, надо родиться горцем. А, в общем, этот, далеко немолодой ротмистр с буквою «Ч» на погонах и со следами бурь и буйно-сожженных лет на скуластом, широком и усатом лице, был бы великолепным янычаром, если бы родился эдак три-четыре столетия назад.
— Заур-Бек, родненький! Ингушетия ты моя! — и с полупьяной любвеобильностью полез целовать мокрые от дождя, лихо подкрученные усы вошедшего румяный, бритый и с бритой головою, казачий полковник Абрикосов, которого все называли Абрикосом. Маленькие глазки весело бегали, как два мышонка, а расплывчатым, пухлым лицом он весьма напоминал тех розовых младенцев, что рисуют на мыльных и парфюмерных плакатах. Сидели на кровати, сидели на стульях, сидели на всем, на чем только можно было сидеть.
— Чеченцу место, чеченцу! — суетился Абрикосов, и в трезвом виде непоседа ужасный, а во хмелю — и того хуже. Усилия его увенчались успехом. Он усадил Заур-Бека на что-то среднее между ящиком и табуретом.
— Сливовицы! Лютой сливовицы! — настаивал Абрикосов, и спохватившись, что сливовица уже выпита вся, вызвался:
— Я принесу! Мигом слетаю!..
— Сиди, Абрикосов! Поздно! Все закрыто!
— Для кого закрыто, а для кого и нет!
— Сиди! Сиди, Абрикосов! — с гортанным, горским акцентом молвил Заур-Бек. — Я и поужинал, и выпил. Не за этим пришел. Дело есть!
— Какое там еще дело? — поблескивал проворными мышатами своими Абрикосов. — А я тут, брат, понимаешь, скулю! Тоска зеленая! Подраться охота, понимаешь! Хоть бы войнишка, ну, хоть какая-нибудь, самая паршивая!
Заур-Бек молчал как-то загадочно, обводя всех присутствующих большими, темными глазами своими. А плакатный младенец не унимался:
— Войнишку бы, братец! Ну, что мы такое, в конце концов, после шести лет войны? Махнем в Бразилию, в Мексику, или еще там куда? Предложим свои шпаги… Там ведь вечная революция! Лопец свергает Гомеца, Гомец свергает Лопеца… Наймемся к Лопецу или к Гомецу… Черт бы их драл, не все ли равно? Братцы, ей Богу! — и как-то по-детски умоляюще смотрел Абрикосов на всех поочередно, взывая о сочувствии.
Но ему и так сочувствовали в полной мере. И эти, что собрались в ненастный вечер в игрушечном флигеле, и те, что в таких же игрушечных флигелях
ютились по всему Белграду, и еще и еще далекие, затерявшиеся
в Македонии и в Старой Сербии, за Дунаем, все мечтали об одном и том же:
— Хоть бы самая паршивая войнишка!..
Если еще не подоспел час освобождения Родины — ужас в том, что «союзники» не дают ей освободиться, — то в ожидании хоть бы с кем-нибудь подраться.
— Мы — кондотьеры, — сказал Абрикосов. — Да, кондотьеры. Не жадные, бескорыстные, но ремесленники военного дела, — несомненно! И хотя сербы с поистине славянским радушием распахнули перед нами двери своих министерств, канцелярий, но какое же утешение в нудной канцелярской работе для тех, кто по обледенелым кручам Карпат с боями рвался в Будапешт, этому сердцу Венгрии, кто в конном строю брал укрепленные подступы к Царицыну, кто семь лет не расставался с винтовкой и саблей, ежеминутно рискуя расстаться с жизнью?
Это все равно, если б Валленштейновских ландскнехтов с изрубленными лицами, поседевших в боях, без счета ливших кровь и чужую, и свою собственную, посадили вдруг писцами в какое-нибудь «бюргерское» учреждение. То же самое или почти то же самое читал Заур-Бек огненными глазами своими сулеймановского янычара в глазах Абрикосова, и в глазах маленького Александрийского гусара — первопоходника, и в умных печальных глазах хозяина квартиры, полковника Константинова, и в глазах всех остальных. Под черными едва, едва посеребренными усами чеченца играла коварная усмешка. Было такое впечатление — он умышленно вытягивает паузу, чтобы тот мудреный фокус, который он сейчас покажет, вышел бы потрясающе эффектно! Таким же эффектным, как если б из широких и длинных рукавов его черкески выпорхнула стая голубей с громким шуршащим шелестом...
11. СОБЛАЗНИТЕЛЬНЫЕ
ПЕРСПЕКТИВЫ
— Есть такое дело! – медленно, с оттяжкою выпустил Заур-Бек из-под усов.
И хотя никто ничего не понял, но все поняли одно: этот лукавый ингуш, ингуш по крови, и чеченец, по своей букве Ч на погонах, явился неспроста. Он еще ничего не сказал, но его глаза и его улыбка на пожившем морщинистом лице — красноречивее всяких слов. И в ожидании все как-то притихли. Даже Абрикосов, даже он прикусил язык, и только его глазки-мышата нащупывающе бегали...
— Есть такое дело, — повторил Заур-Бек, — будет войнишка! Нужны люди, триста человек нужно. Давайте!..
— Только и всего! — разочаровался Абрикос.
— Хватит, — презрительно усмехнулся Заур-Бек.
— Братцы! Ну, вот! Чуяло мое сердце!
— Врешь, Абрикос, ничего не чуяло, — оборвал полковник Константинов, не меняя печального выражения глаз.
Другой полковник Цешковский, высокий и длинный даже когда сидел, одетый полуспортсменом в длинных шерстяных чулках до колен, однодивизник Заур-Бека, служивший в Черкесском полку, меланхолически усомнился.
— Что вы еще выдумали! Какая там войнишка? Где? Что? Кто нас пропустит? Или туда, по рецепту Абрикоса, свергать Лопеца и сажать Гомеца?
— Цешковский, ты ничего не знаешь, так и молчи! — рассердился ингуш, сделав свирепое лицо. — Мальчишка, я тебе, что ли? Буду ходить с глупостями по такой погоде, чувяки свои рвать об эти проклятые камни? Дело говорю! Все уже готово. Наполеон в сутки! Золотом!.. И — контракт на год.
— Наполеон? Отцы родные! – привскочил, всплеснув руками, Абрикосов.
— Да ведь это сколько же? Сколько братцы?..
— Двести семнадцать динар, — внушительно пояснил Заур.
— Около семи тысяч в месяц!
Всё кругом насыщенно нетерпением, а он, откинув длинный рукав черкески, добыл портсигар, закурил папиросу и, медленно выпустив клуб дыма, продолжал
— Вы знаете и видели Ахмеда-Зогу. Он всем намозолил глаза, где он только не обедал, где он только не ужинал, и в «Паласе», и в «Сербском Крале», и по кафанам шатался. Я помню его еще по Константинополю. Когда он был щенком, я уже командовал жандармским дивизионом при султане Абул-Гамиде. Здесь мы вспомнили с ним старину и несколько раз вместе пьянствовали. В сущности, я его научил пить. История его вам известна, хотя, в конце концов, сам черт не разберет этих албанских князьков. Сначала, кажется, он был у власти, потом его выгнал меридитский поп Фан-Нолли, а теперь Ахмед-Зогу, в свою очередь, желает выгнать попа Фан-Нолли. Спрашивал меня, как это сделать? Я ему говорю словечком тундутовских калмыков: «не баис». Не баис, дружище, и сделаем, и в два счета выгоним этого президента в поповской сутане. Нам это пара пустяков! Раз плюнуть! А вот есть ли у тебя, дружище реалы? «Есть, сколько хочешь, — отвечает… Золотом буду платить! Наполеонами!»
— Наполеонами?
— Это совсем хорошо...
— Ай, да лукавый ингуш! – детски доверчиво улыбаясь, вышел из своей меланхолии длинный Цешковский.
— Он спрашивает: «А найдутся ли у тебя люди?» — «Найдутся!» «Сколько?» — «Столько, сколько надо! С тремя сотнями всю твою Албанию пройдем и твоего приятеля Фан-Нолли вместе со всем его войском в море сбросим». Покачал головою, не верит… «Дурак, — говорю, — не знаешъ, что такое русский офицер? Каждый — сотню твоих албанцев стоит. Тебе же выгоднее. Меньше платить… Как услышал это — поверил.
— А есть ли у него деньги? — усомнился Константинов с неизменной печалью во взгляде.
— Есть! Сам видел мешочки золота! Будет платить! Я поставил условием: здесь, на месте, каждый получает авансом десять наполеонов, а у самой границы — за пятьдесят дней вперед. Скажи, пожалуйста, какого вам еще дьявола?
— Отцы родные! Сказка! Сон! Мы точно духа вызывали, и вот он явился, дух! Ингушетия родная моя, дай же я тебе влеплю безешку!
Раскрыв объятия, Абрикосов атаковал Заур-Бека, но вовремя схваченный кем-то, волей-неволей вынужден был сесть на место.
А Заур-Бек, недовольствуясь уже произведенным впечатлением, развивал дальнейшие перспективы:
— Нам бы только дорваться, а там будем уже хозяева положения. Мы! Победители!..
— Преторьянцы! — как бы подумал вслух Константинов.
— Конечно, преторьянцы! — накинулся на него Заур-Бек. — А ты что думал? Кто сажает на трон или на какое-то там президентское кресло? Кто свергает? Думаете Ахмет-Зогу не чувствует, чем он должен быть в наших руках! Чувствует! Коварный азиат уже теперь думает, как бы нас посократить, когда перестанет нуждаться в наших саблях? Но Заур-Бека не перехитришь! Я, ведь, азиат, и в турецкой жандармерии можешь себе представить, какую академию прошел?..
— Так что, не боис, Ингушетия ты моя, или — кто кого перехитрит?
— Не боис, Абрикос, — обнадежил Заур-Бек. — Понятно, если кем он и будет держаться, так это нами! Свои же и продадут, и предадут!.. Ну, и поживем всласть! Мы будем там высшей кастой, нам будет все дозволено. Для нас не будет слова «нет». Знатнейших бегов будем лупить стэком по морде, чуть что не понравится… А ты, что думал? — свирепо нахмурился Заур-Бек на александрийского гусара, прочитав на его худом, бледном лице изумление. — Этого мало еще… /.../
Эти соблазнительные перспективы произвели надлежащий эффект. В самом деле, из этих невзрачных беженских комнат, с беженскими буднями, беженским примусом и сливовицей, которая является чуть ли не роскошью, отсюда прямо в какую-то полудикую романтику с обилием всего и с такой безграничной властью, какую имели разве испанские конквистадоры над племенами Юкатана и Перу. Даже печальные глаза Константинова заблестели впервые за весь вечер. Даже удлиненное, тонкое, немного Дон-Кихотское лицо черкеса Цешковского оживилось, утратив меланхолический вид. Абрикосов, тот буквально изнемогал под сладостным бременем нарисованных Заур-Беком картин и только облизывал пересохшие губы...
Публикацию подготовил
Ахмет ГАЗДИЕВ
(Продолжение следует)
